25 окт. 2009 г.

Валерий Тодоровский. О “Стилягах” и о многом другом

На только что закончившемся 45-м Чикагском международном кинофестивале фильм блистательного российского режиссера Валерия Тодоровского “Стиляги” (по версии премии “Ники” - лучший фильм России 2008 года) получил премию “Серебряная медаль” за лучшую работу художника с формулировкой: “За яркий образный показ нового поколения в условиях советской темноты”. Это не первая награда Тодоровского в Чикаго. В 1992 году одного из главных призов киносмотра был удостоен фильм “Любовь”. Тогда картину показали в конкурсной программе без участия режиссера. В этом году, к общей радости многочисленных любителей кино, Валерий Тодоровский приехал в Чикаго и лично представлял “Стиляг”. Еще задолго до начала фестиваля на все три сеанса были проданы билеты, и возле названия фильма появилась надпись “Sold out”. По многочисленным просьбам в последний день фестиваля был организован дополнительный показ картины, и снова зал не смог вместить всех желающих.
В первый день показа “Стиляг” я встретился с Валерием Петровичем, и он любезно согласился ответить на вопросы о своей последней картине и не только о ней.

- Не спрашиваю, трудно ли снимать музыкальное кино, потому что вы ответили на этот вопрос в программе Ксении Лариной на “Эхе Москвы”. Вы сказали: “Легче взорвать три вертолета, чем снять один танец”...
- Это вопрос, на который можно ответить либо одним словом, либо говорить три часа. Если одним словом, то - трудно. Трудно, но интересно.
- На следующий вопрос вы наверняка тоже отвечали многократно, но тем не менее спрошу еще раз. Почему вы решили обратиться к музыкальному жанру?
- Мне интересно делать то, чего я еще не делал. Я люблю смотреть мюзиклы и со времен студенчества во ВГИКе мечтал снять такое кино. Надо было, чтобы прошло время, сложился сюжет, написался сценарий, придумалась музыкальная, хореографическая часть, в конце концов нашлись деньги... Когда все это получилось, я начал снимать фильм.
- Почему вы решили поменять название? Мне кажется, первоначальная идея с названием “Буги на костях” была интереснее.
- Я не решал поменять название – за меня это сделали прокатчики фильма. Проведя опросы, они обнаружили, что сегодняшний зритель не знает, что такое “Буги на костях”, новое поколение ничего не знает про музыку на рентгеновских снимках. Меня попросили сделать название простым, коротким и ясным. Если даже кто-то не знает, кто такие стиляги, это слово легко запоминается.
- А Москву пятидесятых вы нашли в Минске?
- Кое-что мы снимали в Москве, какие-то старые дворики - в Питере, но большую часть сцен мы нашли в Минске. Москва пятидесятых в Минске сохранилась больше, чем в самой Москве. Проспект Скорины в Минске (Валерий Тодоровский называет проспект Независимости привычным минчанам именем. – Прим. автора.) удивительно похож на улицу Горького того времени. Я благодарен властям города и республики за разрешение на съемки. В какой-то день нам надо было пустить большую массовку и старинные автомобили, и мы среди бела дня на два часа перекрыли проспект.
- Представляю, как повезло в тот день минчанам, случайно оказавшимся на месте съемок.
- Зато тем, кто стоял в этот момент “в пробке”, не повезло...

Отступление первое. Интересные факты о фильме “Стиляги”. Тодоровский нашел Бродвей в Минске на проспекте Независимости. Именно там находится банковское здание, похожее на те, что стоят в начале Тверской (бывшая улица Горького, московский Бродвей). Известный каждому минчанину ГУМ превратился в “Коктейль-холл”. Минские съемки проходили также возле Художественного музея, в ремонтной мастерской при воинской части, на Московском кладбище. Все три павильона “Беларусьфильма” были заняты декорациями магазина одежды, парикмахерской, комиссионкой, московской коммуналкой. Киношники из Москвы скупали у минчан чулки, подтяжки, платья, халаты, лампы и книги пятидесятых. В одном эпизоде засветился первый минский троллейбус. Правда, когда музейный экспонат везли на съемочную площадку, его чуть повредили - сорвалась сцепка. Пришлось поработать реставраторам.
В картине задействованы около пятидесяти легковых и грузовых автомобилей: ГАЗы, ЗИСы, “Победы”... Машину семьи Фреда, американский автомобиль “Hudson Custom Eight Convertible Coupe”, когда-то принадлежавший Чкалову, специально для съемок привезли из Москвы.

- Актриса Оксана Акиньшина (она играет в фильме роль Полины-Пользы) рассказывала, что как-то в перерыве между съемками они всей разряженной компанией – пышные юбки, бабетты, коки – забежали в магазин рядом с “Беларусьфильмом”. Стали в очередь, а сами продолжали хохотать над чем-то. И тут услышали от какой-то грозной тетеньки: “В этой очереди стоят приличные люди!” Так что получается, история повторяется, и в начале XXI века большинство по-прежнему агрессивно относится к тем, кто не так одет, кто слушает не ту музыку..?
- История не меняется. Дело не в носках и не в прическах. Носки и прически – это аксессуары. Самое главное – это мысли. Как только ты начинаешь думать, видеть мир по-другому, высказывать свои мысли, вот тут толпа и говорит тебе: “Стоп”.
- Ваш фильм можно трактовать как историю инакомыслия.
- В каком-то смысле, да. Я на это и рассчитываю. Просто стиляги в пятидесятые годы были квинтэссенцией свободы. В закрытой стране, в которой было заранее известно все – как выглядеть, как одеваться, что думать и что говорить, - люди пошли на то, чтобы стать другими, реально рискуя своей жизнью. Понимаете, в экстремальных условиях человек может пойти в атаку и закрыть собой пулемет, но в обыденной жизни бывает очень тяжело высказать мнение, отличное от мнения большинства. На тебя обрушивается власть, толпа, и в одну минуту ты становишься изгоем. Во все времена были люди, которые шагали в ногу, строем, а были те, кто пытался идти другим путем. Мне кажется, “Стиляги” - фильм не столько о конкретных стилягах, сколько о людях, которые хотят быть независимыми и идут против течения. Надеть зеленые носки – это мелочь, но за этим стоит желание человека быть другим, не как все.
- Вы с такой любовью показали стиляг, что, кажется, живи вы в том времени, вы были бы рядом с Фредом и Бетси. Как вы думаете?
- Не знаю, где и с кем я бы оказался в том времени, но я оказался с ними сегодня.

Отступление второе. Интересные факты о фильме “Стиляги”. В картине использованы композиции групп “Машина времени”, “Кино”, “Зоопарк”, “Наутилус Помпилиус”, “Ноль”, “Браво”, “Колибри”, “Чайф”, “Бригада С” периода семидесятых-восьмидесятых годов. При этом для большинства песен частично или полностью переписаны тексты и изменены аранжировки. Аранжировки сделаны композитором Константином Меладзе. Автор новых текстов - креативный директор рекламного агентства Ольга Ципенюк.

- Валерий Петрович, вы - дитя шестидесятников. Я представляю, в какой атмосфере вы воспитывались: поэзия, литература, диссидентские разговоры на кухнях, антисоветские анекдоты, Галич, Окуджава… Все это было, или то, что я говорю, - это скорее миф о шестидесятниках?
- Все это, конечно, было. Так жили мои родители, и так жила интеллигенция, которая родилась во время оттепели. Я был маленьким, но я хорошо помню те разговоры, Окуджаву на кухне, Высоцкого, помню записи Галича, которые все тогда слушали, анекдоты. Да, все так и было, и я, безусловно, продукт своих родителей, своего времени, тех людей, которые окружали меня с детства. При этом я - продукт новой эпохи.
- Почему вы не пошли на режиссерский, а выбрали сценарный факультет ВГИКа?
- Потому что меня на режиссерский не приняли. Я сделал попытку туда поступить, провалился и дальше повел себя, как мне кажется, очень мудро. Я не стал упорствовать и пошел на сценарный факультет. Меня взяли, и я провел там пять фантастических лет, которые отложили на меня огромный отпечаток. Мне кажется, я там действительно чему-то научился. Я не имею в виду сценарии – я научился мыслить драматургически. Мне это потом помогло. Монтируешь ли ты фильм или записываешь музыку в студии – это все равно драматургия. Ты должен придумать некое развитие истории с ее пиками, провалами, драматическим напряжением. Мне кажется, мне это дали во ВГИКе, и за это я очень благодарен своим учителям. Конечно, было очень “круто” учиться на режиссерском. Это было модно, и девушки-актрисы больше всех любили режиссеров. А сценарный факультет был тихий, немодный, нетусовочный. Сценаристы должны были каждую пятницу прийти на первую пару к девяти утра и положить на стол написанное: сценарий, этюд, пьесу. Это очень дисциплинировало. Иногда тексты писались, естественно, в ночь накануне, но обязанность писать каждую неделю не давала расслабиться. Написанное читалось и обсуждалось на занятиях. Попадало всем, но такого рода занятия держали нас в рабочем и творческом тонусе.
- За двадцать лет работы режиссером вы сняли восемь фильмов. Не так много...
- Ну почему? Получается, примерно один фильм в два – два с половиной года. Были перерывы побольше, были – поменьше. Это совершенно нормально. Огромное количество режиссеров, которые снимают раз в пять лет, раз в десять лет...
- Я ожидал ответа, что это происходит потому, что вы еще и сценарист, и продюсер...
- Ответственным сценаристом я уже не являюсь, потому что давно веду образ жизни, который не позволяет писать. У меня нет возможности выключить телефон и уехать хотя бы на три недели из Москвы. Я себе это позволить не могу. Я не могу назвать себя тем, кого в Америке называют “writer”. Да, я занимаюсь продюсерством, но я никогда не отказывался от собственных фильмов ради того, чтобы быть продюсером. Я всегда занимался продюсерством параллельно. Например, я только-только пришел на канал “Россия”, у меня был настоящий завал работы, но когда Гена Островский показал мне сценарий “Любовника”, я понял, что хочу это снять. Я пришел к начальству и сказал, что буду снимать кино. Начальство ничего не смогло сделать и даже помогло. Так что одно к другому не имеет никакого отношения.
- Опишите, пожалуйста, обычный съемочный день Тодоровского-режиссера.
- У всех режиссеров это выглядит одинаково. Представьте себе подводника, севшего на подводную лодку и уплывшего в плавание. Так вот, съемочный период – это погружение на три месяца. В случае со “Стилягами”, на пять месяцев. Мне непонятно, когда человека, снимающего фильм, я встречаю где-то на премьере. Это счастливый человек. У меня так не получается. У меня всегда происходит полное погружение. Утром перечитываешь сцену, потом едешь на съемку, проводишь там двенадцать-четырнадцать часов, возвращаешься домой в мертвом состоянии и начинаешь думать о завтрашнем дне.
- А завтра все повторяется.
- А завтра все повторяется. Ты не знаешь, что происходит в мире, не очень интересно узнавать новости, ты живешь только картиной. Так проживается весь съемочный период.
- Поколение шестидесятников было мощным поколением. Что ни имя, то лидер: Хуциев, Герман, Петр Тодоровский...
- Лидерство – весьма условная вещь. Вы считаете, что лидерами были Герман и Хуциев, а многие люди назовут Климова и Шепитько, Памфилова и Муратову.
- Но тем не менее фильм “Застава Ильича”, наверно, выразил идеи поколения, не так ли? А сегодня кто выражает идеи нового поколения?
- Мне трудно судить. Я не считаю, что в наше время есть лидеры. Со временем все меняется. Фильмы, которые становились бешено успешными и популярными, по прошествии времени вдруг куда-то исчезали и о них забывали, а фильмы тихие и незаметные через какое-то время всплывали, и выяснялось, что именно они и есть культовые. Кино быстро стареет, и в этот момент трудно определить, кто есть кто. Распределение режиссеров по рангу – этот лидер, этот не лидер – почти всегда ложно. Нет лидера.
- С кем вам интереснее работать – с представителями старшего поколения или с молодыми актерами?
- Это два очень разных кайфа. Конечно, колоссальное удовольствие работать с такими не просто мастерами, но временами гениальными актерами, как Гармаш, Янковский, Розанова, Ярмольник. Такого кайфа с молодыми актерами нет. Но есть другое: у тебя на глазах человек учится и обретает мастерство. Наблюдать за этим - тоже удовольствие.
- Вы не только наблюдаете – вы открываете будущих кинозвезд. Вы открыли и Евгения Миронова, и Владимира Машкова, и Чулпан Хаматову...
- Я бы назвал это просто любовью к молодым артистам.
- Валерий Петрович, сегодня в России говорят о восьмидесятых-девяностых годах XX века с каким-то уничижительно-презрительным оттенком. Появилось даже новое выражение “лихие девяностые”. Мне кажется, это обидно и ужасно несправедливо. Здесь есть какая-то чудовищная подмена понятий. Золотые годы настоящей свободы превращаются в года “лихие”. Что вам вспоминается сегодня о том времени?
- Это не мода – так называть то время. Это - спущенная сверху идеология власти. Сейчас стало правильным и политкорректным ругать девяностые годы. Я должен сказать, что те годы были действительно лихими. Это правда. Но это было фантастическое, уникальное время для России – время грандиозной свободы. Это была, наверно, самая свободная страна в мире. Безусловно, эта свобода граничила с хаосом, и бардака было много. Но его много и сейчас. Когда мои знакомые в девяностые годы уезжали из страны, то у меня было ощущение, что в то время нельзя было этого делать. Именно в тот момент у нас на глазах строилась новая страна. Самое лучшее, что происходит в России сейчас, было заложено тогда.

Мы говорили с Валерием Тодоровским еще о многом другом: о сегодняшней Москве, о ситуации в России, о власти и обществе, о новом российском кино, телевидении, расколе в Союзе кинематографистов... На меня огромное впечатление произвела открытость режиссера, его доброжелательность, готовность к разговору на самые разные темы. Идя по стопам своего отца, Валерий Петрович Тодоровский не прислуживает власти, не вступает ни в какие партии, не идет на компромиссы с совестью. Он просто честно делает свое дело, предан Искусству и создает особое, неповторимое Кино. Удачи вам, Валерий Петрович! Новых картин, встреч, впечатлений! Не забывайте Чикаго – вас здесь любят и ждут.

8 окт. 2009 г.

Евгений Изотов: “Я верю в будущее классической музыки”

“Самый великолепный американский оркестр... Выдающийся концерт... Вечер, который запомнится надолго”, - провозглашает лондонская “Telegraph”. Ей вторит “Berliner Morgenpost“: “Оркестр играет с тем совершенством, которого ожидаешь от лучшего американского оркестра”. Парижская “Le Figaro” объявляет: “Из всей большой пятерки американских оркестров Чикагский симфонический - самый загадочный. В нем выделяется блестящий звук самой мощной секции духовых инструментов в мире”. Это лишь три цитаты из восторженных рецензий ведущих музыкальных критиков, написанных по следам очередного европейского турне Чикагского симфонического оркестра. За тринадцать дней (с 11 по 24 сентября) оркестр, руководимый главным дирижером Бернардом Хайтинком, покорил концертные залы Берлина, Вены, Парижа, Лондона, с огромным успехом выступил на музыкальном фестивале в Люцерне. В Чикаго оркестр вернулся в конце сентября, а уже 3 октября в Симфоническом центре состоялось торжественное открытие нового, сто девятнадцатого сезона. О прошлом, настоящем и будущем оркестра, о старинной и современной музыке, о нынешнем главном дирижере и будущем музыкальном руководителе, о новых сольных концертах и планах на новый сезон я беседую с концертмейстером группы гобоев Чикагского симфонического оркестра Евгением Изотовым.

- Наше прошлое интервью состоялось 11 ноября 2006 года, спустя два месяца после вашего приезда в Чикаго. Я бы хотел попросить вас подвести некоторые итоги первых трех лет с оркестром. Какими были эти годы для вас?
- Они были для меня, безусловно, очень интересными. Я попал в оркестр в беспрецедентный период. Четыре года у нас не было музыкального руководителя. Это - огромнейшая ответственность для любого оркестра и тяжелое испытание на прочность, на отношения между музыкантами внутри оркестра. Оркестр принял меня дружелюбно. Я очень доволен атмосферой в оркестре, в духовой секции я окружен высокопрофессиональными талантливыми музыкантами, как, например, замечательные гобоисты Скотт Хостетлер и Лора Шеффер. Лора пришла к нам из Симфонического оркестра Канзас-сити, в котором я работал. Кстати, туда она пришла после того, как я оттуда перешел в Сан-Францисский симфонический оркестр.
- Она успешно идет по вашим стопам.
- (Смеется.) Да, так получается... Самый главный итог трех лет – то, что мы нашли Риккардо Мути, нашего нового музыкального руководителя. Я думаю, что он принесет нам совершенно новый мир, отличающийся от привычного оркестру мира Брукнера, Штрауса, Малера... Он принесет итальянскую музыку, Моцарта, может быть, даже Скрябина. Эта музыка является для Чикагского оркестра новой стихией, а значит, будет возможность дальнейшего совершенствования. Мне нравится в этом оркестре, что он не почивает на лаврах прошлого, а стремится к дальнейшему совершенствованию. Это очень важное преимущество Чикагского оркестра, потому что при всем моем уважении к некоторым другим, не менее известным коллективам, там такого настроя я не ощущаю. Иные оркестры слишком хорошо помнят, что они получили N-ое количество “Грэмми”, что у них было выдающееся прошлое, и они живут этим прошлым. В Чикагском оркестре такого не происходит... С музыкальной и организационной точек зрения в ЧСО дела идут хорошо. Это достижение, которое невозможно переоценить, поскольку сейчас для всех наступили очень тяжелые времена. В связи с кризисом многие оркестры принимают непопулярные решения, в результате которых страдает качество.
- Как вы считаете, станет ли Мути настоящим лидером оркестра?
- Время покажет. У дирижера американского оркестра, особенно такого, как Чикагский, много обязанностей. Одной из главных причин, почему ушел прежний руководитель Даниэль Баренбойм, был его отказ заниматься делами, не связанными непосредственно с музыкой. Будет ли ими заниматься Мути, никто не знает, но после пятнадцати лет руководства Филадельфийским оркестром он имеет представление о них. В своих многочисленных интервью Мути всегда красиво, с юмором и чуть-чуть дипломатично отвечал на каверзные вопросы. На вопрос, будете ли вы встречаться с Советом директоров, он ответил: “Если еда вкусная, почему бы нет?..” Мути – фигура харизматичная, он прекрасно знает английский, а его итальянский акцент придает ему дополнительный шарм. Он, конечно, может спрятаться за свою суперобаятельную внешность... Одно ясно: он абсолютно предан музыке. Это то, из-за чего у нас с ним после пятиденельного общения получилась такая быстрая “женитьба”. Мы ведь встречались до этого всего месяц!
- А до этого - тридцать три года, когда он не работал с оркестром...
- Его первые слова, когда он к нам приехал в сентябре уже позапрошлого года, были такие: “Я очень давно у вас не был и рад здесь быть. Несмотря на все, что вы обо мне слышали, давайте постараемся вместе хорошо провести месяц”. А тогда еще были свежи в памяти впечатления от его неожиданного ухода из Ла Скалы. Я думаю, что он был уверен в том, что не найдет понимания у музыкантов оркестра. Для работы с нами он выбрал очень интересный репертуар: Чайковский, Прокофьев, Шуберт, Равель, Хиндемит; он дал нам возможность понять его трактовку абсолютно разных стилей музыки. Это было потрясающе интересное общение. Пока в качестве будущего музыкального руководителя он дирижировал только “Реквиемом” Верди, и для меня (а я уверен, что мое мнение разделяют мои коллеги-музыканты) эта неделя стала одной из самых незабываемых недель в жизни с точки зрения музицирования. Понимаете, это трудно выразить словами. Мы всегда хорошо играем. Иногда – лучше, иногда – хуже, но общий уровень у нас очень высокий. И тяжело из чего-то хорошего сделать великое, особенно за одну неделю, да еще с дирижером, с которым мы не работали никогда (тридцать три года назад он работал с другими музыкантами). С Мути это удалось сделать сразу. С первого такта Верди зазвучал другой оркестр. Я не хочу сказать, что все вдруг стало лучше. Нет, великие традиции оркестра остались, но за несколько дней Мути внес в оркестр новое дыхание, новые краски. Это было действительно абсолютно потрясающе!
- В таком случае впереди нас ждут счастливые времена...
- Я думаю, что да.

Ближайшие концерты Чикагского симфонического оркестра под управлением Риккардо Мути состоятся 15-18 октября (в программе – Симфония N35 В.А.Моцарта, Симфония N2 А.Брукнера), 22-24, 27 октября (в программе – Немецкий реквием И.Брамса).

- Евгений, о Мути мы поговорим с вами еще не раз. Его контракт с оркестром начинается в следующем сентябре. Расскажите, пожалуйста, о нынешнем главном дирижере оркестра Бернарде Хайтинке. Как вам с ним работается?
- У него очень интересный стиль репетиций. Мы с ним играем, как правило, крупные сочинения: симфонии Малера, Шостаковича... Он любит на репетициях играть крупную форму порой без остановок, что дает возможность оркестру войти в мир исполняемого произведения. Очень трудно сразу войти в мир, например, Симфоний Брукнера. Требуется время, чтобы возникла связь с этой музыкой. Благодаря Хайтинку нам удается нащупать эту связь. Иногда я ловлю себя на мысли, что с ним тяжелее репетировать, чем с кем бы то ни было. Он немногословен: мало говорит и все показывает. Хайтинк доверяет оркестру в частностях, умело и незаметно указывая нужное направление. Мне папа (Отец Евгения Изотова – альтист. - Прим. автора.) говорил о репетициях Светланова с Госоркестром. Вот у меня создается впечатление, что Светланов и Хайтинк чем-то похожи... Мы обязаны Хайтинку многим, он не жалеет себя, самоотверженно репетирует, ездит с нами на гастроли в Азию, Европу. Как он приятен в общении, с какой добротой относится к нам – это просто поражает! Он верит в нас, и мы благодарны ему за это.
- В прошлом разговоре вы процитировали его слова: “Если бы мне подарили еще одну жизнь, я бы провел ее с чикагским оркестром”. Хайтинк дарит вам счастливые минуты, но и вы дарите ему счастливые минуты...
- Я надеюсь. Во время прошлого европейского турне, когда мы выступали в Люцерне, он пригласил весь оркестр к себе домой. Президент оркестра Дебора Раттер пошутила, что наши гастроли в Европе можно назвать домашними гастролями для Хайтинка, потому что у него есть дома в каждом из городов, в которых мы были... Хайтинк – уникальная личность! Я слышал о нем с детства, но даже никогда не мечтал, что мне выпадет счастье поработать с ним. В новом сезоне у нас с ним запланировано большое количество концертов, а в июне 2010 года мы вместе проводим фестиваль музыки Бетховена. Я бы посоветовал всем любителям музыки обязательно прийти на эти концерты, которые станут кульминацией нашего совместного четырехлетнего творчества.

Под управлением Бернарда Хайтинка Чикагский симфонический оркестр играет произведения М.Равеля и Ф.Мендельсона (5-7, 10 ноября), Й.Гайдна и А.Брукнера (12-14 ноября), а также все симфонии Л. ван Бетховена (2-20 июня 2010 года).

- В апреле в Чикагском симфоническом центре проходил фестиваль камерной музыки Баха. Говоря сегодня о музыке Баха, мы неминуемо касаемся вопроса аутентичности исполнения. Многих инструментов баховской эпохи давно нет. Нет клавесинов, продольных флейт, лютней, кулисных труб, охотничьих гобоев. А ведь для них написано огромное количество произведений! Как вы относитесь к идее представителей аутентизма, которые ратуют за возвращение к оригинальным инструментам той эпохи?
- Как говорят в передаче “Что? Где? Когда?”, ответ готов. Когда меня спрашивают, что я думаю об аутентичном исполнении, я всегда вспоминаю рисунок в журнале “Нью-Йоркер”. На операционном столе лежит пациент. Над ним склонились врачи. Пациент смотрит на стену, на которой висят чудовищные ножи, топоры, железные цепи, потом, с ужасом, на доктора. Доктор говорит: “Все в порядке, сэр, просто сегодня мы будем оперировать вас, пользуясь этими оригинальными инструментами”... Я считаю, были причины, из-за которых на протяжении последних четырехсот лет такой инструмент, как гобой, пережил очень много изменений в дизайне, конструкции, технологии изготовления клапанов, тростей... Эти изменения были сделаны для того, чтобы инструмент стал технически более совершенным, чтобы он красивее звучал, поэтому вместо слова “изменение” я бы лучше употребил слово “улучшение”. Мне кажется, если бы Моцарт и Бах услышали звучание гобоя XX века, то у нас было бы больше концертов для гобоя, чем мы имеем сейчас. Я ничего не имею против того, что люди пытаются играть на старинных инструментах гениальную музыку. Они имеют на это право. Но я не приемлю категоричности, что именно НАДО вернуться к тем инструментам. Я считаю, что на своем гобое я могу сыграть не хуже, а, скорее всего, лучше, чем на гобое той эпохи. Почему? Просто в силу технических качеств инструмента, тех усовершенствований, которые были сделаны за последние четыреста лет. А что касается исполнения на струнных инструментах – разные приемы смычка и так далее, - то музыка представляет собой настолько субъективный мир, что очень сложно сказать: вот это можно делать, а вот это делать нельзя. Музыка – океан, в котором могут плавать совершенно разные корабли. Но когда музыканты пользуются звукоизвлечением, в котором крещендо и диминуэндо происходят на каждой ноте только из-за того, что якобы это аутентично, я хочу их спросить: “Откуда вы знаете об этом? Какие у вас есть доказательства, что четыреста лет назад так играли?” Более того, я считаю, что любую игру нужно рассматривать не по частностям – здесь вверх смычком, здесь вниз, здесь крещендо, здесь диминуэндо, здесь акценты, тут вибрато – а с точки зрения музыки. Помогает ли украшение развиваться фразе, звучит ли оно правдиво, сочетается ли оно гармонично с голосоведением в этом такте или в этой фразе?.. Очень многими аутентичными приемами я пользуюсь, кое-что из этих приемов я применял в Концерте Баха для гобоя и скрипки.
- Ваш опыт как раз показывает, что старинную музыку можно прекрасно исполнять на современных инструментах. Тот самый ре-минорный Концерт Баха произвел на меня неизгладимое впечатление. Вашу кантилену из второй части до сих пор помню. Мне кажется, это был один из лучших концертов сезона... Но в принципе на протяжении столетий установились штампы исполнения старинной музыки. Монтеверди, Бах, Вивальди часто звучат одинаково. Такое впечатление, что попал в музей древностей. Как вам удается преодолеть инерцию псевдоромантических и псевдоклассических наслоений, наросших на произведения старинной музыки на протяжении XIX-XX веков? Как вы делаете так, что старинная музыка вновь играет своими первоначальными яркими красками и звучит для нас современно?
- Прежде всего я очень люблю изобретать украшения. Это, в общем-то, подразумевалось композиторами той эпохи, которые писали ноту или целый такт, оставляя за исполнителем право придумывать украшения. Для меня такая работа является совмещением исполнительского искусства и композиции. Что касается Баха, то его музыка позволяет использовать благородное звучание гобоя. Бах – это совершенно отдельная планета. У него письмо для голоса, духовых инструментов не состоит из обыкновенной восьмитактовой фразы. Оно начинается в начале, а заканчивается только в конце. Бах – это совершенно неисчерпаемый порыв эмоций, причем, все происходит настолько гармонично и как бы даже незаметно!.. Мне очень интересно находить разные способы звукоизвлечения, пользуясь математическим материалом Баха... Для меня много значит старинная музыка. Вообще, когда человек играет всю жизнь что-то одно, получается дисгармония. Такая же дисгармония получается, если певец всю жизнь поет потрясающе красивые арии Беллини и Россини и ни разу не исполнял романсы Чайковского и Рахманинова. Для того, чтобы музыкант развивался и совершенствовался, необходимо играть разную музыку. Уникальность работы оркестрового музыканта в симфоническом оркестре состоит в том, что нам необходимо совмещать стили и направления музыки. В концерте могут быть три совершенно разных произведения, например, Бах, Шостакович, Стравинский. Переход от одного стиля к другому всегда развивает исполнителя и подстегивает его к творческому росту.

В планах Евгения Изотова на будущий сезон – камерная музыка. В качестве участника квартета (гобой, фагот, скрипка, виолончель) маэстро исполнит Симфонию концертанте Й.Гайдна (12-14 ноября). 17 января 2010 года Изотова можно будет услышать в камерном концерте в Лаборатории Ферми в городе Батавия, весной 2010 года музыкант в составе квартета (гобой, кларнет, фагот, валторна) играет Симфонию концертанте В.А.Моцарта с оркестром университета Рузвельта, а также соло-концерт секции гобоев ЧСО в Симфоническом центре в мае 2010 года.

- Я с огромным удовольствием смотрю на репертуар нового сезона оркестра. Это, может быть, в очень упрощенном варианте похоже на меню самого любимого ресторана. Смотришь, и глаза разбегаются... (Смеется.)
- А что бы вы хотели сыграть с оркестром из несыгранного?
- Мне бы хотелось сыграть Концерт для гобоя интересного чешского композитора Богуслава Мартину и гобойный концерт Олафа Ван Гонниссена – красивую английскую музыку. С гобоем всегда все получается более плачевно, эксцентрично и выразительно. Как минимум, не скучно... Джон Адамс обещал написать для меня Концерт для гобоя, Майкл Тилсон Томас уже написал Трио для гобоя, волторны и клавесина, и мы почти сыграли его в прошлом году в Карнеги-холле, но в этот момент возник проект “YouTube Symphony Orchestra”, который занял все время Томаса... Вообще, я очень осторожно отношусь к современной музыке. Я ищу хорошую музыку, жду открытий и очень редко нахожу их среди новых произведений. Но надо искать! Наивно думать, что во времена Моцарта, Бетховена, Брамса была только хорошая музыка. Конечно же, нет. Но кто ищет, тот всегда найдет!
- Английский журналист Норман Лебрехт пишет о засилье коммерции, о смерти настоящего искусства, об алчных звукозаписывающих студиях, менеджерах... После его книжек становится как-то не по себе. Есть ли будущее у классической музыки?
- Вы знаете, я замечаю такой феномен. Если написать книгу о человеке, который всю жизнь честно прожил, был хорошим семьянином, имел семерых детей – такая книга будет очень скучна. Формула успеха проста – чем больше дешевых сенсаций, тем лучше. Такие книги попадают в категорию “бульварного чтива” и находят читателя достаточно быстро... Я совершенно спокоен за классическую музыку. Давайте отмотаем пленку назад и посмотрим ретроспективно на то, что произошло с миром за последние семьсот лет. Если музыка смогла пережить все то, что она пережила за эти столетия, то можно не бояться за ее будущее. Да, конечно, хотелось бы, чтобы мы жили в мире, в котором государство в финансовом плане поощряло бы искусство, науку, образование, но такого нет. Никогда не было так, чтобы все было для музыкантов легко, просто, весело и хорошо, чтобы все были здоровы, богаты и счастливы. Скорее, всегда было наоборот. Такое незавидное постоянство является частью нашей профессии. Мы находимся в этой профессии по причинам, не имеющим никакого отношения к количеству денег или личности дирижера. Эти вещи максимум вторичны. Для меня гораздо большее значение имеет атмосфера в коллективе, отношения с моими коллегами. И я могу сказать, что работаю в прекрасной атмосфере. Я окружен людьми, которые разделяют мое музыкальное мировоззрение. Невозможно передать то удовлетворение и ту эмоциональную отдачу, которую я получаю от моей профессии. Музыка – часть меня самого. Музыка - безгранична. Музыка – это самый короткий способ найти себя. Это состояние невозможно выразить словами – его можно передать только игрой. Я счастлив, что я в этой профессии, и верю в будущее классической музыки.
- Три года назад я спросил у вас: “Как вы считаете, ваш приход в чикагский оркестр – это всерьез и надолго, или для вас это еще одна ступенька вверх, к чему-то более яркому и интересному?” Вы ответили: “Ступеньку выше Чикагского симфонического оркестра я себе представить не могу”. Вы готовы сегодня повторить ваши слова?
- Да, но я уточню. Есть хорошее выражение: “Никогда не говори никогда”. Я не знаю, что будет в будущем. Я хочу верить, что все будет хорошо, и у меня нет оснований в это не верить. Я приехал в Чикаго прежде всего из-за оркестра - с городом я начал знакомиться уже после приезда. Самое главное для музыканта – найти не то место, где самый красивый вид, где лучше кормят или больше платят, а там, где ты можешь быть дома с точки зрения принадлежности к музыке и искусству. Ступеньку выше Чикагского симфонического оркестра в оркестровом мире я не найду. Ее действительно нет. Чикагский симфонический – оркестр супервысокого класса с огромным прошлым и еще большим будущим, и я хотел бы быть с оркестром в этом будущем. С моими коллегами мы создаем на сцене что-то настолько неповторимое и потрясающее, что я не вижу возможности создать это лучше где-либо еще. Я верю, что Чикагский симфонический оркестр будет и дальше двигаться по вечному пути совершенствования.

Концерты Чикагского симфонического оркестра проходят в зале Симфонического центра по адресу: 220 S. Michigan Ave, Chicago, IL 60604. Билеты на все концерты нового сезона можно заказать по телефону (312) 294-3000 или зарезервировать на Интернет-сайте http://www.cso.org/.

Джек Циммерман: “Я люблю Чикаго и рад, что здесь живу”

“Связь человека с местом его обитания – загадочна, но очевидна. Или так: несомненна, но таинственна. Ведает ею известный древним genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой,” – так начинается книга Петра Вайля “Гений места”. Как вы думаете, каков гений места, где мы с вами обитаем? Каков гений Чикаго? Что приходит на ум в первую очередь, говоря о городе? Многие вспомнят непременные ветра и небоскребы, АРТ-институт и парк “Миллениум”, Симфонический оркестр и озеро Мичиган, университет и фондовую биржу, Navy Pier, библиотеку, аэропорт, многие назовут только им знакомые улочки и закоулочки, скамейки, дворы, фонтаны. Но, мне кажется, главной достопримечательностью любого города являются люди, его населяющие. Жители Чикаго любят свой город, и город отвечает им взаимностью.
В Чикаго живет много знаменитостей. О них пишут газеты, снимают репортажи, каждый их шаг обсуждают. Но есть в Чикаго огромное количество людей, о которых не известно широкой общественности, хотя зачастую их биографии оказываются интереснее и необычнее биографий иных знаменитых людей. Об одной такой необычной биографии, о необыкновенной жизни обыкновенного американца я расскажу в этой статье. Знакомьтесь: солдат военно-морского флота, тромбонист, настройщик роялей, журналист, поэт, писатель Джек Циммерман.

Джек (он попросил меня называть его по имени, не любит слова “мистер”) живет в двух кварталах от Лирик-оперы. Он говорит, смеясь: “Я все время опаздываю на работу. Слишком близко живу”. Последние десять лет наш герой работает менеджером Лирик-оперы. Джек признается:
- Я не родился в оперном театре, а пришел к опере достаточно поздно. Первый оперный спектакль увидел, когда служил матросом на флоте. Это была “Ариадна на Наксосе” Штрауса в Гамбургской опере. Я понятия не имел о сюжете, но мне очень понравились визуальные образы, картинка. Когда я получил предложение из Лирик-оперы, обрадовался, потому что это была прекрасная возможность узнать оперу. И все эти десять лет я постигаю оперу.

Так получилось, что я пришел в гости к Джеку на следующий день после тридцать седьмой годовщины его свадьбы. Жена Шарлин – концертмейстер секции кларнета оркестров Лирик-оперы и Грант-парка. У них уютная квартира на тринадцатом этаже высотного дома. “Раньше из нашего окна был виден весь город, а теперь кругом небоскребы новые”...
Хозяин рассказывает мне о своей жизни. Рассказчик он замечательный. Впрочем, он сам знает о своем таланте и признается, что это у него от матери:
- Моя мать родом из Ирландии, а умение рассказывать – непременный атрибут ирландской культуры. Я вырос в мире сказок, фантазий, историй...
- А фамилия у вас совсем не ирландская...
- Циммерман - фамилия отца. Как и многие чикагцы, я вырос в семье эмигрантов: по материнской линии – ирландских, по отцовской - немецких. Моя мать жила в восточной части Чикаго, у озера, отец жил на юго-западе. Они познакомились на работе. Родители мамы были в шоке, потому что отец не был католиком, а родители отца смотрели свысока на ирландцев. Но тем не менее они влюбились друг в друга, поженились и родили меня. В этом они преуспели. (Смеется.)

До встречи с Джеком я прочитал его книгу “Боги Андов”, а также несколько стихотворений, написанных им о своем детстве и юности, поэтому на встречу с ним я пришел подготовленным.
- В стихотворении “Пробуждение” вы пишете: “Мои родители не ходили ни в театр, ни на концерты, ни даже в кино”. Откуда у вас интерес к музыке?
- В юго-западной части Чикаго, где я жил, каждый ребенок играл джаз. В один день дети играли в бейсбол, в другой – на трубе, в третий – на кларнете. Когда я был в шестом классе, я начал учиться игре на фортепиано, а в старших классах стал серьезно заниматься тромбоном. После школы два года учился в маленьком колледже Квинси, недалеко от Сент-Луиса. Я хотел создать джаз-банд и думать не думал о классической музыке. Но вдруг в Квинси приехал Чикагский симфонический оркестр. До этого времени я никогда не слышал звучания симфонического оркестра. А тут сразу Чикагский... Это было нечто незабываемое! Когда я услышал этот оркестр, я сразу влюбился в него и сказал себе: “Я должен играть”. Бросил колледж, вернулся в Чикаго, устроился на работу... Ночью я работал грузчиком, а днем музицировал... А потом началась война во Вьетнаме. Я поступил в Чикагскую консерваторию. Думал, что пока буду учиться, война закончится, но она длилась целых девять лет.
- Этой консерватории уже не существует?
- Нет. Консерватория была полна европейских и русских музыкантов, которые эмигрировали в Чикаго после Второй мировой войны. Я проучился там два года, играл в Civic Orchestra, год преподавал в колледже, а потом... меня призвали в армию, и я прослужил четыре года в военно-морском флоте.
- Вы были на войне?
- Нет. Мы плавали по Северной Европе, были на Карибах... Это были интересные годы. Потом я вернулся в Чикаго, играл в джаз-банде. Познакомился с моей будущей женой Шарлин, мы поженились, у нас родился сын.

“Я нуждался в деньгах. Занятия музыкой их не приносили”

- В стихотворении “Пианино” вы пишете: “Я нуждался в деньгах. Занятия музыкой их не приносили”...
- Да, как музыканту мне было очень трудно найти работу, а в качестве настройщика я был нарасхват.
- Вам нравилось этим заниматься?
- На первых порах – да. Я проводил свою жизнь, объезжая дома и настраивая фортепиано. Но я хотел обсуждать с людьми музыку Малера, а для них я был подобно чистильщику ковров... Я настраивал рояли пятнадцать лет! У меня была своя мастерская в западном пригороде Чикаго.
- Вы бы смогли настроить фортепиано сегодня?
- Я не делал это долгие годы, но думаю, что смог бы. У меня сохранились все инструменты. Если в опере дела пойдут плохо, я вспомню о своих инструментах. (Смеется.)

“Мне не надо хобби – мне нужно иметь профессию”

- Почему все-таки вы решили прекратить карьеру музыканта? Неужели из-за денег?
- Я понял, что я недостаточно талантлив. Дети в Америке растут с ощущением, что они могут делать все, что заблагорассудится. Но иногда надо трезво сказать себе: “Ты знаешь, у тебя не хватает таланта делать это”.
- Может быть, вы слишком критичны к себе?
- Музицирование никогда не было для меня простым занятием. Я участвовал в прослушиваниях, но не выиграл ни одного, даже близко не подошел к уровню музыкантов оркестров. Мне было за сорок, у меня росли дети... Пришло время признаться себе: как музыкант я не добился того, что хотел. Надо заняться чем-то другим. И я стал настройщиком.
- Вы продолжаете музицировать для себя?
- Нет. Я положил инструмент и перестал играть. Когда мне было сорок с чем-то, я поехал в Европу со студенческим джаз-бандом. Тогда я в последний раз взял в руки тромбон. Сейчас мне шестьдесят четыре, и у меня нет желания возвращаться к нему. Мне не надо хобби – мне нужно иметь профессию.
- И вы сменили тромбон на перо...
- До тридцати восьми лет я не написал ни строчки. Начал писать случайно. Написал заметку для местной газеты, и люди стали говорить: “Ты должен писать”. Первый раз в жизни мне говорили, что я должен что-то делать. (Смеется.) Через год-полтора я получил постоянную колонку в газете. На протяжении трех лет писал для журнала, писал в газету, а потом неожиданно получил приглашение из Равинии. Я работал там семь лет – с 1992 по 1999 годы. Это был замечательный опыт для меня.
- Что вам вспоминается о работе с тогдашним музыкальным руководителем Равинии Кристофом Эшенбахом?
- Только самые прекрасные воспоминания. Эшенбах тонко понимает музыку, весь без остатка поглощен ею, он – самый великолепный камерный исполнитель, которого я когда-либо слышал...

“Провести жизнь в таком театре – это мечта!”

- После Равинии в вашей биографии появилась Лирик-опера. Десять лет работы в театре - это большой срок!
- О, я такой счастливый! Я просыпаюсь утром, иду в великолепный оперный театр, наслаждаюсь прекрасной музыкой... Конечно, я должен делать офисную работу: отвечать на жалобы, работать с бумагами, но все же в моей работе присутствует элемент творчества. Провести жизнь в таком театре – это мечта!.. Я часто хожу на репетиции, смотрю, как работают режиссеры, дирижеры. Мне кажется, по-настоящему начинаешь узнавать оперу только тогда, когда слушаешь ее несколько раз. За один раз просто не в состоянии ухватить все! Когда в прошлом сезоне мы ставили “Лулу”, я слушал ее пять раз. И “Евгения Онегина” я слушал пять раз.
- Что отличает Лирик-оперу от остальных оперных театров?
- Семейная атмосфера, царящая здесь. Лирик-опера – это одна большая семья. Я никогда не работал в таком месте, где люди так одержимы любовью к тому, чем они занимаются.
- Каковы были самые интересные спектакли Лирик-оперы для вас?
- “Лулу” Альбана Берга, “Енуфа” Леоша Яначека – спектакль Ричарда Джонса, “Евгений Онегин” Чайковского. Есть, может быть, четыре-пять опер, которые я считаю совершенными, и “Онегин” – одна из них.
- Что вы можете сказать о современных постановках классических опер?
- Главное, чтобы постановка была хорошая, и тогда неважно, как она называется. Забудем о ярлыках. В прошлом сезоне мы возобновили “Богему”. Она была впервые поставлена в театре в 1972 году, но я никогда не видел лучшей “Богемы”! С другой стороны, Роберт Карсен поставил у нас оперу Пуленка “Диалоги кармелиток” – замечательный, яркий, живой спектакль. Это была новая, современная постановка.
- Но когда мы видим второе, третье, четвертое возобновление старого спектакля, многие говорят: “Я уже видел эту постановку пять или десять лет назад. Я не пойду, мне будет скучно...”
- Я не согласен с этим. Каждый раз, когда ставится спектакль, он ставится как новый. Мы слышим других солистов, другого дирижера. Цвет задника сцены тот же самый, но голоса, атмосфера спектакля... – все другое. Даже режиссер может по-новому взглянуть на свою постановку и по-новому расставить акценты. Для меня в такой постановке сохраняется свежесть и новизна. Я понимаю, что со стороны это может показаться, как похвала изнутри... Я провел много вечеров в Лирик-опере и говорю вам совершенно искренне: я не могу вспомнить ни одного вечера, когда бы мне было скучно. Людям, которым скучно в Лирик-опере, будет скучно везде. Я все время хочу спросить людей, которые уходят в антракте: “Куда вы идете? Где вам будет интересней?”
- Как вам работается с Уильямом Мэйсоном?
- Он – прекрасный организатор, любит и знает оперу. Скромный, спокойный, рассудительный. Мне нравится с ним работать. Управлять оперной компанией – это все равно, что дразнить котов. Вы должны работать с артистами, прессой, публикой, администрацией... Делать это из года в год, представляя на сцене около восьмидесяти великолепных спектаклей, - такое достойно всяческой похвалы и уважения! В финансовом отношении Лирик-опера остается стабильной на протяжении всех лет. В этом тоже заслуга умелого управления Мэйсона.
- Если бы вы были генеральным директором, что бы вы изменили в Лирик-опере?
- Есть много произведений, которые я бы хотел увидеть на сцене. Но вопрос заключается в том, поддержит ли меня аудитория. У меня есть мечта – увидеть на сцене оперы Хиндемита. Но, может быть, никто, кроме меня, не хочет этого!
- Ну почему, Берга же смогли поставить!
- Берг, все-таки, более “продаваемый” композитор, нежели Хиндемит... А если вы хотите знать мою самую любимую оперу, то это “Нюрнбергские мейстерзингеры” Рихарда Вагнера.
- А кто ваш любимый композитор?
- Трудный вопрос. Когда я смотрел “Лулу”, мне казалось, что я могу слушать Берга без остановки. Я засыпал и просыпался с Бергом. Но если бы я выбирал одного композитора, я бы выбрал Вагнера.
- Вопрос, который я задаю всем в Лирик-опере: почему мы так редко слышим русские оперы? Перед “Евгением Онегиным” в 1999 году была поставлена “Пиковая дама”. За девять лет - ни одной русской оперы! Почему?
- Я не могу ответить на этот вопрос. Это вопрос к генеральному директору. Но я хочу сказать, что когда я иду в оперный театр, я иду не на русскую или немецкую оперу. Мне все равно, на каком языке поют. Меня больше волнует качество исполнения, музыка, сюжет... Я иду слушать Оперу!
- Конечно, но при этом налицо явный крен в сторону итальянского репертуара.
- Итальянская направленность Лирик-оперы была всегда, со дня основания. Но я могу сказать, что в будущих сезонах вы услышите русскую оперу. Кстати, в Лирик-опере есть история постановок русских опер. Мы ставили “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича, “Любовь к трем апельсинам” Прокофьева. Русские оперы появляются не так часто, но тем не менее...

“Я учился писать, читая книги”

- Что значит для вас литература?
- Очень много. Я учился писать, читая книги.
- У вас есть любимый писатель?
- У меня есть любимые книги. “Моби Дик” Мелвилла – книга, равной которой никогда не было; книги Кафки, больше всего мне нравится его рассказ “Голодный артист”; произведения Джона Стейнбека, у него больше всего мне нравится не те романы, которые знают все, а смешная книга под названием “Консервный ряд”; “Американская трагедия” Теодора Драйзера; рассказы Шервуда Андерсона о маленьком американском городке, объединенные в книгу “Уайнсбург, Огайо”. Из русских писателей я бы выделил Льва Толстого, возможно, величайшего писателя своего времени. Я люблю читать Диккенса, люблю приключенческую литературу, триллеры, детективы...
- Над чем вы сейчас работаете?
- Недавно я написал детектив о двух парнях, которые продают витамины. Один влюбляется в жену другого, и начинают происходить разные события... Сейчас заканчиваю другую книгу, а в голове кружатся еще две истории. Одна – комедийная история про двух пожилых художников, другая – о жизни музыкантов оркестра. Еще я написал киносценарий – я этого никогда раньше не делал. Правда, не знаю, что с ним делать.

“Я люблю Чикаго и рад, что здесь живу”

- У вас есть любимые места в Чикаго?
- Их много. Я люблю Чикаго, прожил в городе всю жизнь, за исключением учебы и службы в армии. Я рад, что я здесь живу. Почти каждое утро я сажусь на велосипед и еду вдоль озера. Невероятно, что на протяжении восемнадцати миль вдоль озера расположена бесплатная зона, открытая для всех! Для моих родителей Чикаго был лучшим местом на земле. Моя мать говорила, что в Чикаго всегда есть работа. В ее годы в Чикаго были тысячи фабрик, и всегда требовалась рабочая сила. Ты мог приехать в Чикаго в воскресенье ночью и к понедельнику получить работу. Таких мест больше не было нигде в Америке. Чикаго был город бесконечных возможностей. Сейчас, конечно, все по-другому, но Чикаго остается прекрасным городом.
- Если бы вы были мэром, что бы вы хотели изменить в Чикаго?
- Если бы мэром был я... (Смеется.) Я бы поработал над системой общественного транспорта, и я бы привлек большее количество людей к жизни в центре города. Когда я был маленьким, люди часто ездили в центр просто так, без всякой цели. А потом что-то изменилось. Когда я настраивал инструменты, я видел многих людей в пригородах, которые никогда не ездили в Чикаго. Живет себе человек в Ломбарде и за двадцать лет ни разу в Чикаго не выбрался! Я бы хотел видеть больше людей в Чикаго.

У Джека и Шарлин Циммерманов два взрослых сына. Старшему – Кристоферу – тридцать пять лет. Он живет в Нью-Йорке, работает артистическим администратором Caramoor Jazz Festival, владеет французским языком и увлекается философией.
- Кристофер прочел все на свете. Ему нравится немецкое произношение фамилии Циммерманн, поэтому он добавил второе “н”.
- Вы говорите по-немецки?
- Нет. Мои дедушка и бабушка приехали сюда перед Первой мировой войной. Из-за войны тут были такие антинемецкие настроения, что они решили отказаться от своего языка. Сейчас это звучит ужасно, но такие были времена... Жена Кристофера - литовская пианистка Еве Йокубавичуте. Она выступала несколько лет назад в Равинии... А мой второй сын Эндрю живет в Сан-Франциско. Он – джазовый музыкант, тенор-саксофонист.

“Музыка – моя жизнь”

- Джек, у вас интереснейшая биография. Вы были солдатом, музыкантом, вы пишете стихи и романы, работаете в оперном театре... Какая профессия для вас самая важная?
- Я не преуспел в том, что я люблю больше всего на свете. Музыка – моя жизнь.
- Музыка для вас более важна, чем литература?
- (Джек задумался.) ...Да. Я бы хотел играть в оркестре. Но зато я пишу, в основном, о музыке и музыкантах, о том, что знаю и понимаю. Недавно я записал на CD мои стихи, а Эндрю сочинит на них музыку.
- Что бы вы хотели сказать читателям нашей газеты?
- Я бы хотел поделиться несколько необычной мыслью. Мне кажется, в плане литературы у русских и американцев есть много общего. Такое впечатление, что русские пишут, во многом, эмоциями и страстями, и то же самое я чувствую, читая американскую литературу. Мне это близко. Это же можно сказать и о русской музыке. Мне кажется, русская музыка более эмоциональна, чем другая европейская музыка, и это мне очень нравится. Так что у нас есть много общего...

Вот такой получился портрет моего героя - обыкновенного американца Джека Циммермана. Он пишет детективы, катается по утрам на велосипеде, на работе наслаждается прекрасной музыкой... У него очаровательная жена, талантливые дети. Он не стал большим музыкантом, но по-прежнему с трепетом говорит о музыке. Он любит родной город и жизнь во всех ее проявлениях. А это – самое главное!